"Я себя под ламой чищу, чтобы плыть в просветление дальше..."

 С Борисом Гребенщиковым я встретилась в Алуште в сентябре 1993 года на семинаре по буддийской практике пхо-ва, которую проводил лама Оле Нидал. Там он не был "звездой", а как и все мы — 400 человек собравшихся на пхо-ву — смиренным учеником, просидевшим в позе "лотоса" в многочасовых медитациях 5 дней.

 НАША СПРАВКА:

Борис Гребенщиков — певец, композитор и исполнитель, руководитель группы "Аквариум". Ему" 40 лет, живет в Санкт-Петербурге, женат, имеет двоих детей от первого брака. Буддизмом занимается с мая 1993 года.

 Борис Гребенщиков: Я думаю, что у любого подростка некомфортность, неудовлетворенность своей жизнью и в сто раз больше жизнью родителей и окружающим миром есть всегда. Во мне это ощущение было заложено изначально, и меня с такой степенью доставала жизнь окружающего мира, что, когда мне было лет десять-двенадцать, я уже твердо знал, что настоящая жизнь должна быть совсем не такой, как то, что мы привыкли считать жизнью. "Ребята,— думал я, — на самом деле все не так, вы обманываете и себя, и меня". Выход я нашел в "Битлз".

Когда я услышал их музыку — это было в 64-м году, — меня буквально пробило. Из нее била ключом — даже не духовность, а реальная жизнь, настоящая энергия. Тогда я понял, что такое, выражаясь привычной мне теперь буддийской терминологией, чистая земля (рапа), то есть истинная жизнь, в отличие от достаточно загрязненной массой условностей иллюзии, которую мы обычно принимаем за жизнь. С тех пор у меня не было вопросов о том, что мне ближе всего, и просто нужно было найти ключи к тому, что есть в музыке. Ведь дело не в "Битлз", не в рок-н-ролле и нс в гитарах, а в том, что за этим лежит. В том, что вызывает во мне ощущение искренности.

В. С: Сейчас вы уже достигли такой истинной жизни?

Б. Г.: Ни в коей степени, поскольку во мне еще достаточно своей собственной грязи, которой, чтобы вывезти, хватит на много грузовиков. Но при этом я очень твердо знаю, что настоящая часть меня, истинное "я", можно сказать, Будда или Христос во мне, — все время находится в правильном соотношении с миром, и мне нужно только подтянуть иллюзорную часть.

Как известно, когда Будда достиг состояния просветления, первое, что он сказал, было: "Господи, они же все Будды". У меня такое ощущение было с детства. Я не мог ручаться за всех, но по поводу себя знал, что со мной все в порядке. И всю оставшуюся жизнь через различные философские системы, религии — все, что попадалось мне от духов до кельтов, — я просто искал название и объяснение тому во мне, что "все в порядке".

В. С.: Почему все-таки в итоге вы пришли к буддизму?

Б. Г.: Я сразу сделаю оговорку, что слово "пришел" подразумевает, что я все время куда-то шел, а я никуда не шел. Я как сидел, так и сижу. Просто время от времени ко мне в руки попадает новый набор слов, который еще более точно объясняет все по поводу меня самого.

Когда я только учился писать песни, мне, естественно, было интересно, откуда они берутся. И то, что Харрисон со всей своей группой отправился в Индию, как бы было знаком, где нужно искать. Мы с друзьями начали раскапывать все, что было доступно: начиная с книг по индуизму, тогда еще на детском уровне, а затем до более серьезных вещей, большинство из которых было на английском языке (слава богу, читать я более или менее умел). Это был неосознанный процесс — ведь в мире вообще большинство вещей неосознанны. Половина песен, если не больше, у меня тоже неосознанна, но я как бы знал, что так надо. Спустя пятнадцать лет я понял, почему мне так было надо, и теперь получаю большое удовольствие от этого.

Например, когда в 78-м году мы делали обложку для нашего первого альбома "Все Братья-Сестры", я где-то увидел статую Будды и решил, что она обязательно должна быть в центре обложки. И мы сделали такую фотографию: два человеческих силуэта, а посередине статуя Будды. Я про это совсем забыл, а недавно увидел эту обложку и думаю: все нормально, все сложилось,

Реально первым для меня был дзэн-буддизм. Не могу сказать, что очень понимал его, но сама идея была вроде совершенно ясна. Что касается дзэнской практики, естественно, мне было до нес далеко, и вместо этого был рок-н-ролл, что отчасти тоже дзэн-буддизм. Кстати, так было всегда: любую духовную практику мне заменял рок-н-ролл до тех пор, пока мне не стало требоваться что-то еще.

В. С: Почему именно рок-н-ролл, а, скажем, не Шопен или Вивальди?

Б. Г.: Потому что эта музыка открыла меня, и я находил и до сих пор нахожу в ней самого себя. Она для меня — самый ясный, чистый метод работы с самим собой, с другими людьми, с энергией, в общем. Иными словами, если получается так, что мне хорошо поется и людям хорошо слушается, то возникает такая даже не искра, а канал, по которому идет нечто, что больше меня, чище... Ощущение такое, будто засунул пальцы в розетку и весь ток идет через тебя. И я вижу, точнее чувствую, что это происходит и с другими людьми, которые меня слушают. Это путь, который я наработал за последние двадцать лет. Он, конечно, может уйти от меня в любой момент, если я буду неправильно им пользоваться, но пока он есть.

В принципе, я вообще не музыкант — абсолютно не умею играть на гитаре. Я что-то могу, только когда струя энергии начинает идти, и единственное, что я умею, так это се узнавать. Как бы идиотски это ни казалось, когда я ее узнаю, я ей и следую. И то же самое со всеми религиями, философиями: когда я чувствую настоящее, не могу себя удержать. Я начинаю с этим идти, потому что интересно, куда это ведет. И всегда прихожу к одному и тому же: от правды к правде. Однако для меня интересен сам путь: будь то христианство или буддизм. На данном этапе развития сознания буддизм для меня наиболее неистощим и позволяет в гораздо большей степени, чем все остальное из пройденного, сделать то, что я хочу. То есть принести максимум радости внутреннего раскрытия и самому себе, и другим.

 В. С.: Какое место в вашей жизни занимаю православие и почему вы от него ушли сейчас?

Б. Г.: Начиная приблизительно с 83-84-го года я серьезно открыл для себя православие и на какое-то время задвинул в угол свои остальные устремления. Я решил узнать, что это такое, а потом сравнивать. И был увлечен л до сих пор увлечен фантастической красотой православия и гармоничностью его в России.

Хотя, занимаясь православием, я не переставал изучать и другие вещи, в частности много магических техник. Но выяснилось, что они меня просто не интересуют. Прожив год в Нью-Йорке, год в Лондоне, я имел доступ к огромному количеству книг и пропустил через себя очень многое. Кроме того, у нас с женой есть очень близкая подруга — городская шаманка. Она познакомила меня с философией североамериканских индейцев, — она стала гидом во множестве важных для меня вещей, я даже от нее какие-то посвящения получал.

Я не могу назвать себя чисто православным человеком, потому что я не могу позволить себе роскошь сказать, что я умный и правильный, а вы все ребята — дураки. Это то, что всегда возмущало меня в православии. То, чего нет ни в Новом Завете, ни в Писаниях первых святых. Только в процессе долгого врастания православия в жизнь, испытания его государственностью появилось то, чего никогда в нем не было:'"Мы правы — все остальные не правы". Я могу подтвердить это сотней примеров из Евангелия, из деяний и писания апостолов. А это, по-моему, оскорбление самого себя и других. И я, честно говоря, всегда знал, что я больше рамок, в которые государственное православие меня загоняет насильно.

Однако я не могу сказать, что я ушел от православия или перерос его. Я думаю, что православие нельзя перерасти. Просто оно подходит для специфического типа людей, к которым принадлежит, наверное, большая часть русского народа. Получается так, что оно живет во мне, но мне нужно чуть более тонкое, более острое, более действенное оружие. Христианство, по моим личным ощущениям, -- почему князь Владимир его и выбрал для России - устоялось потому, что история России очень заполнена насилием от момента принятия христианства до теперешнего времени. И в той форме, в какой мы его знаем, дает мощное утешение всем. А также дает возможность работать с людьми, которые несчастны и пострадали и которые самостоятельно делать ничего не будут. Им нужен внешний бог — внешний утешитель, к которому они смогут прибегать в любую минуту, чтобы он им реально помог. Православие дает этих утешителей, дает реальную помощь, дает полное утешение и надежду на избавление от страданий. Что касается святых, я не сомневаюсь, что то, в чем пребывал, скажем, святой Сергий или Серафим Саров-ский, есть чистая земля. Она и описывается так близко к ней, насколько возможно. Это лишь мои личные ощущения, подтвержденные определенным мистическим опытом. И у меня нет сомнения, что все святые наши потому и святые, что руководствовались этим. Я уверен, что вся эта святость, мощи — не слова, а существуют на самом деле. И они живы, общаются, помогают, дают все, что нужно в мире. Но путь отрешения от мира, путь аскезы с двадцатилетним затвором в монастыре — точно не для меня. Я все время входил в противоречие с этим. Мое существо требует каких-то вещей, которые выходят за рамки предписанного православием. У меня слишком много своих желаний, чтобы быть святым, слишком много вещей крайних, пограничных. Поэтому в итоге меня мои православные основы привели за ручку к Ваджраяне и передали с рук на руки, как ребенка. "Он хороший, но возьмите-ка его, потому что похоже, что он ваш". Я продолжаю испытывать глубочайшую любовь к православию, но знаю, что это не та система, которая может мне позволить выразить себя целиком. Мне недостаточно общего страдания.

В. С: Действительно, в буддизме основное место занимает концепция не страдания, а сострадания. В чем вы лично видите это сострадание для себя?

Б. Г.: Я много думал по этому поводу. В русском языке страдание и сострадание практически идентичные слова. Но в английском они совершенно различны. Сострадание — это сочувствие, то есть когда ты понимаешь, что у тебя природа такая же, как и у всех. И ты страдаешь, и они страдают, но вы не страдаете вместе, а можете посочувствовать друг другу, поделиться своим пониманием, любовью, чем-то таким еще. А в православии — культ страданий:

ты страдаешь, я страдаю, мы все страдаем и будем страдать вместе, потому что тогда наша тяжелая доля приведет нас в конце концов в рай. И мы верим, что Христос приведет нас туда, — он и в самом деле приведет, но что делать, если меня не устраивает все время страдать. На самом деле я понимаю, что за этим стоит, но у меня немножко другой склад натуры: мне хочется не страдать, а работать. И сострадание в том, что у меня слишком много всего и я могу отдавать без ущерба для себя, много могу отдавать.

В. С.: А что это, чего много?

Б. Г.: Ощущение радости, покоя, полноты жизни. И у вас у всех, ребята, жизнь полная, только вот вы бы это поняли еще — вот как вам было бы хорошо. Я для этого и песни пою, через них у меня передается многое из того, что я хочу. Это то, что я могу. Все остальное у меня получается меньше, может, потому, что и не очень надо.

Кстати, кроме прочего, у меня есть критерий любой религии, будь то даосизм, каббала, — все, что угодно: "Судите дерево по плодам его". Иными словами, если человек занимается чем-то и при этом способен быть и светлым, и добрым, и энергичным, отчего всем вокруг него светло и хорошо, значит, эта практика работает, как бы она ни называлась, — хоть "Вуду". А если человек практикует то, что называется самыми светлыми именами, но при этом от него тяжело и легче никому не становится, он давит и никого не очищает, — тогда, простите, я буду искать что-то другое. Пока, судя по примеру Оле Нидала и других лам, о которых я слышал, Ваджраяна в этом смысле — безотказная вещь. Я не хочу никого обидеть, говоря, что одно плохо, другое хорошо. Любая практика так или иначе работает, но для меня лично подходит то, что приносит самому практикующему и всем, кто его окружает, чистую, ясную, позитивную энергию.

В. С.: Но ведь буддизм, как и православие, тоже религия со своими нормами и рамками. Что же все-таки вас так привлекает сейчас в нем?

Б. Г.: Буддизм — это система практик, которая исходит из того, что каждый из нас абсолютно просветлен, каждый из нас Будда, в каждом из нас есть все. Он не требует веры, он требует знания и работы с этим знанием и дает невероятное количество техник по работе с каждым отдельным аспектом своего собственного ума, сознанием других людей и сознанием всего мира. Все это — то, что меня целиком устраивает, и я потратил бы с удовольствием много тысяч жизней на овладение этим богатством. А пока я только кинулся в дверь, которую приоткрыл для меня Оле Нидал, и начал рыться в этой сокровищнице. Я говорю именно о Ваджраяне, поскольку мало знаком с другими ветвями буддизма.

Конечно, и помимо буддизма существует множество других практик по работе с сознанием, которые нередко объединяют термином "нью эйдж". Но весь нью эйдж, насколько я понял на своем опыте, привязан к личности человека, а личность — как раз то, что меня больше всего достает в каждом человеке и, главное, в самом себе. Я стараюсь сделать все, что я могу, чтобы со своей личностью покончить. Личность — это та клетка, которую мы надеваем на самого себя — на настоящего — для узнаваемости. Иными словами, со словом "я" связан весь набор ограничений наших ограничений, а Будда по определению не ограничен ничем. Поэтому, отождествляя себя с ним, а не со своим "я", можно многое в себе преодолеть и изменить к лучшему. Хотя у меня идет большая внутренняя борьба со всей. чисто восточной экзотикой буддизма, и мне, естественно, трудно представить себя в виде Будды. Но при этом я знаю, что эта система очень древняя, и как только я смогу преодолеть внешние экзотические вещи, внутри там все будет точно.

В. С.: А кроме духовных практик был еще какой-нибудь поиск себя?

Б. Г.: Да, поскольку вся моя жизнь в том, чтобы попробовать все новое. Был интерес и к наркотикам. Лет в шестнадцать-семнадцать я начал с пятновыводителя. Тогда это было модой: годилось любое эфиропроизводное за двадцать копеек. Причем эффект был лучше, если заниматься этим не в компании, а в полном одиночестве. Ощущения, которые я испытывал тогда, повлияли на мое восприятие музыки: она становилась еще больше чем кажется, — трех-четырехмерной вместо практически одномерной. В наркотическом опьянении можно было входить в музыку, ощущать ее физически, реально.

А что касается ЛСД и других подобных наркотиков, то, по-моему, Гроф говорил, что ЛСД как бы показывает видение совершенной горы и ты понимаешь, что там хорошо, интересно и много чего происходит. Но потом понимаешь, что для того, чтобы реально попасть в это место, нужно спуститься с этой горы, пройти через все ущелья, забраться на гору, и тогда она уже твоя. Иными словами, "приезжать на химии" туда, может быть, и познавательно один-два раза, но только для того, чтобы иметь представление об этой горе и не сравнивать свою фантазию с реальной жизнью. Ни работать, ни жить в этом состоянии невозможно и никакого добра ни себе, ни кому-то другому сделать нельзя.

Мой собственный опыт употребления наркотиков дал мне очень интересные картинки мира, связанные, как я уже говорил, в основном с музыкой. Один раз меня провел по ирреальным, знакомым мне мирам гид — шаманка, которая вела меня там пять-шесть часов. Это были совершенно новые, глубокие ощущения. А люди, которые путешествуют в наркотических мирах без гида, по-моему, могут оказаться в очень странной местности и не знать, что с этим делать, Ведь главное, что дают наркотики по большому счету, кроме сомнительного развлечения, — это возможность сравнивать свои фантазии с тем, что может происходить с тобой реально. И поэтому, скажем, когда я занимаюсь медитацией, мне есть с чем сравнивать — ощущения, когда хоть чуть-чуть зацепишь настоящую медитацию, гораздо сильнее, и главное, ты чувствуешь, что это настоящее. Когда принимаешь наркотики, получаешь колоссальные ощущения любви Бога, свободы и всего остального на четыре часа, а потом расплачиваешься депрессией, убитыми нервными клетками и прочими неприятными вещами. А медитация дает все то же, только больше, сильнее и мягче и, что главное, настоящее, в отличие от искусственного. К тому же этот процесс управляем и все полученные ощущения остаются с тобой, в отличие от наркотического опьянения, при котором остается лишь смутное воспоминание о том, что было. При таком сравнении исчезает смысл принимать что-либо, поскольку понимаешь, что наркотики — всего лишь детские игрушки по сравнению с медитацией.

К тому же наше тело очень правильно реагирует на все эти штуки. Оно имеет как бы встроенный механизм, который в течение процесса познания — ученичества — говорит:. "Погулял, все усвоил — хорошо". Но как только ты перебираешь, тело говорит, что дальше пойдет падение вниз. Оно само выключает тебя, дает сигнал, что хватит, что дальше ты уже будешь просто себя гробить впустую. У меня был такой угнал — видение, которое можно было интерпретировать так, что эта игрушка для меня кончена. После этого я больше к наркотикам не возвращался. Этот механизм в принципе, есть у всех, но у большинства людей он приглушен. Точно так же с выпивкой: одну рюмку выпьешь, две, потом внутри звоночек такой сигнализирует, что дальше ты будешь напиваться, но обычно никто не останавливается. Чтобы реагировать на эти сигналы, нужно иметь очень развитую, сбалансированную систему всего организма. Вот с водкой мне труднее: я могу напиться, а с наркотиками у меня последние двадцать пять лет все работало очень хорошо.

В. С.: Вы сторонник здорового образа жизни?

Б. Г.: В душе — да, на практике — не получается. Для здорового образа жизни жизнь должна быть более или менее размеренной. Например, питание: на гастролях еду выбирать не приходится. И я с у довольствием и не пил бы, и не курил бы, и знаю, что достиг бы в двадцать раз больше, но в постоянном общении, в тусовке кофе тянет за собой сигарету, сигарета — что-то еще, и так изо дня в день. Но рано или поздно, я думаю, все это прервется или само сойдет на нет. Организм и так все время сигналы подает: "Может, хватит, а, гробить меня?" Я часто начинаю день с того, что думаю: мне не нужно больше курить, но потом в течение дня происходит что-то, от чего опять появляется сигарета. Ну, может, кончится эта глупость, — я знаю, что это глупость.

В. С; Как соотносятся ваши духовные поиски и ваша музыка?

Б. Г.: Никак не соотносятся, они есть абсолютно одно и то же. Я был бы загнан в угол, если бы хотя бы попытался отодрать одно от другого. Как я пою, так и живу. Как живу, так и медитирую. И наоборот, как я медитирую, так и живу, так и пою.

Естественно, в процессе моего развития многое приходит и отходит. То же происходит и с музыкой. В ней никогда ничего не появляется откуда-то извне, не из меня. Вот скажем, песни из "Русского альбома" — я их очень люблю, и они .были идеально правильны в тот 92-й год. Когда они писались, я ничего другого и петь-то в общем не мог. А потом это время прошло, и хоть я понимаю, что это прекрасные песни, но я вышел из синхрона с ними. Сейчас мне сложно петь такие песни печального, тоскливого беспредела.

Точно так же мне больше не хочется патетических песен. Я, слава богу, уже никогда не спою "Поезд в огне", например. Я понял, что махание знаменем, какого бы оно цвета ни было, не имеет никакого отношения ни к жизни, ни к счастью, ни к свету. Это просто понт — может быть, искренний, красивый, но все равно это понт. Меня самого и других людей просветляют и освобождают совсем другие вещи.

Что касается слов в моих песнях, то я никогда не подбираю их специально в соответствии с тем, о чем я думаю или чем занимаюсь в настоящий момент. Я ничего не записываю: ни слова, ни ноты, ни мелодию. Если что-то запоминается и остается таким, какое есть, значит, получилась песня. Иногда я, может, и хотел бы, чтобы слова или, выражаясь профессиональным языком, ход слов был более прилизанный или благоприятный, поскольку знаю, что со мной обязательно случится то, что я напишу. И так происходит вот уже двадцать лет. Но у меня всегда слова сами складываются в какую-то систему, и, когда я пытаюсь заставить себя силой воли словами мягко обойти плохие вещи, чтобы избежать их в жизни, ничего не выходит. Слово встает, как заноза, и я знаю, что, оставляя его, наношу себе большой вред в будущем. Но сделать ничего не могу, поскольку иначе будет нечестно, иначе не имеет смысла писать песни вообще.

Д. С.: Ваша группа разделяет ваши взгляды и увлечения?

Б. Г.: "Аквариум" всегда был компанией, которая так или иначе понимала, что за нотами, инструментами, усилителями и всем остальным, что мы делаем, стоит что-то более глубокое. И поэтому точка отсчета всегда была особой: важно было не как сыграна та или иная песня в смысле аранжировки, пробивает это или нет, то есть складывается это или нет в настоящую вещь. Мы все время преследуем одну и ту же цель: ловим, ищем и готовим почву для этой искры или тока, что ли. То, что мы делаем, пожалуй, и не музыка совсем. Это, притягивая за уши, можно назвать коллективной медитацией. Хотя очень условно. Но, когда все совпадает, эффект такой, будто начинает тащить с дикой силой нас всех. Не вперед, не назад, не наверх, а просто очень мощное движение, при котором вместе с тобой движется все вокруг, Грубо говоря, едет крыша.

А что касается взглядов и интересов членов группы, то все они знают, что такое духовность, и каждый по-своему ищет к этому какие-то пути. Часть группы я впервые сумел вытащить сюда на пхо-ву на медитацию. Здесь гитарист, перкуссионист, флейтист, но он то появляется, то уходит, поскольку у него есть масса альтернативных путей и он размышляет, какой из них лучше. У басиста маленький ребенок, он не смог приехать, а ударник пока все это обдумывает.

В. С.: Что вам дала эта пхо-ва?

Б. Г.: К сожалению, у меня были определенные ожидания, и ждал я настоящих чудес по рассказам, которые слышал раньше. Но их не произошло, и я, естественно, впал в депрессию. А в этой-то депрессии, как я потом понял, смысл пхо-вы для меня и заключался. Пхо-ва поднимает пласты глубинной мути со дна нашего ума, для того чтобы мы могли проработать, избавиться от них сейчас, а не после смерти, когда они будут нести нас и с ними уже не справиться. Здесь ты можешь сам себя проконтролировать и разобраться, что в тебе есть — депрессия ли, страх или ненависть. И по мере того, как ты понимаешь источник своих чувств, они уплывают, как темные облака. И, как учит дзэн, лучше, чтобы это облако выплыло сегодня, чем завтра, поскольку уже сегодня с ним можно справиться.

Пхо-ва показала мне одну вещь внутри меня самого, о которой я даже нс догадывался. Это нечто очень личное, что я не могу назвать, и болезненное. С этим связаны во многом мои реакции, комплексы, это будто пережимало во мне какую-то артерию, отчего часть моего существа была атрофирована. А до этого я приехал с отличным самоощущением. Это как пока тебе не покажут, что ты болен, будешь думать, что здоров. Даже если нет руки, можно считать: нормально, что нет. Потом, когда выясняется, что у человека еще и рука бывает, думаешь: "Господи, как же я всю жизнь-то жил!" Со мной то же самое. Очень сильное ощущение, без чудес, но с глубоким внутренним смыслом. А еще после пхо-вы у меня такое чувство, будто во мне открылись какие-то новые источники энергии.

И дырка в голове получилась, лама сказал, хорошая. Нужна она мне скорее только для собственного самоутверждения, но внутри я чувствую: раз есть, то все правильно произошло.

Д. С: Здесь на пхо-ве вы вместе с женой. У вас совпадают духовные запросы или кто-то тянет другого за собой?

Б. Г.: Так получилось, что мы друг с другом совпали. И у нее, и у меня это не первый брак, и поэтому, мне кажется, мы и вместе. То, чего у меня нет, она дополняет, я, вероятно, дополняю, чего у нее нет, — как говорят на Тибете, полный объем. У нас обоих есть какое-то общее направление движения, по которому вдвоем двигаться и легче, и естественнее. Вместе чем-то заниматься всегда интереснее, к тому же мужчина и женщина дополняют друг друга по энергии, поэтому очень многие вещи получаются лучше, гармоничнее. Не могу сказать, что мы каждый вечер садимся, начинаем вместе медитировать, или простираться, или делать что-то еще, — а так, иногда, когда случай нас вместе сводит. В процессе любой духовной практики с каждым из нас что-то происходит, мы сравниваем впечатления, обмениваемся мыслями. На почве буддизма мы вроде сошлись. Но если она занимается тем, чего я не понимаю и не принимаю, то я не вторгаюсь в ее поле: ей виднее. А вообще мы много лет ругаемся как кошка с собакой, просто деремся. Когда я оборонял православие, она на меня нападала с любых позиций, от шаманистических до каких угодно. А я тоже не новичок во всем этом деле, потому что многое довелось попробовать, и поэтому я в нашей семье выступал защитником православия и до сих пор могу выступать, просто мне интересно. Оно само по себе существует, и слава Богу.

В. С: Я знаю, что в конце ноября вы собираетесь в Непал. В чем цель этой поездки?

Б, Г.; Просто хочется, очень хочется. Я хочу все увидеть, пощупать, полизать, понюхать. Если бог сподобит, с ламой пообщаться посерьезнее, хочу по-возможности научиться тому, чему смогу научиться.

В. С; А остаться где-нибудь в ашраме не хочется?

Б. Г.: Неужели я похож на монаха? Да у меня и дня свободного нет, не то что года или даже нескольких месяцев. Может, и хотелось бы, теоретически, но когда я знаю, что где-то есть Мексика, Египет, Индия и что-то еще и, в конце концов, где-то есть моя собственная группа, с которой нужно делать четыре альбома, какой монастырь?!

ПУТЬ К СЕБЕ, 1994
Статья сохранена AndrY