БГ. МОДЕЛЬ ДЛЯ СБОРКИ
Но я предложил бы оставить его в Покое

ВСЕ-ТАКИ иногда необходимо чуть-чуть приоткрываться. Не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, как это делается, или по крайней мере осознать, что строгие формы непринужденной беседы с неким Героем, подкрепленные рубрикой "Портрет" или "Судьба", скрывают за собой скомканные листы и ноющие от повторной перепечатки пальцы. Осененное запахом канцелярского клея, асимметричное из-за введения свежих абзацев, наутро творение ложится слева от редакционной машинистки. Добавлю, что внизу последнего листа располагается сдержанно-размашистая подпись нашего Героя, охотно принявшего "вереницу плотно упакованных силлогизмов" за свею последовательно прямую речь. Что-то вроде "УПЛОЧЕНО".

Иногда Герою не нравится своя Прямая речь, - и если он не в силах переписать "себя" заново - срабатывает охранительное: коней на переправе не меняют. И текст умирает до следующего раза.

Интервью - это, всегда немного игра. С читателем, с газетой, с самим собой. И - с Героем, который что-то рассказызает, чем-то возмущается или что-то вдалбливает. Ну и отвечает, конечно. Правда, я не стал бы обольщаться на его счет, ведь он, так жа как и подследственный в кабинете у следователя, часто скрывает главное. Но тут уж вступают в действие личное мастерство и способности "сторонника гуманных идей", который обязан не только выяснить адреса и явки, но и подвести своего клиента к ответам на самые интересгые вопросы: "каким образом?" и "для чего?"

Ценитель и знаток творчества Гребенщикова передал мне целый ящик материалов - десятки интервью, монографию, тексты песен, роман... Я добросовестно все прочитал и позвонил в Петербург. Встретились мы в Москве, через два дня после 38-го рождения Бориса Борисовича. Но добросовестность сыграла со мной злую шутку: Гребенщиков молчал. И молчал, честно говоря, красиво. Благосклояно приняв приглашение к беседе, - а я попал в период, когда, как он сам говорит, ему "можно встречаться с журналистами", - похвалив "НГ", которую он покупает во всех городзх, где оказывается, этот человек не захотел доверительности. Он сидел и курил ("дым поднимается вверх, и, значит, я прав"). "Я ничего об этом не думаю, я работаю" - ответ достойный, хотя и звучал, он, по-моему, слишком часто. Но это уже не мое дело. Я знаю, что проиграл, но рад проигрышу, тем более что в музыке это сло-во обладает особым смыслом.

Кстати, "некоторые люди", которым свойственно быть скептичными, говорили мне, что Гребенщиков любит молчание и неневидит точность, потому что: в-первых, не умеет выражать свои мысли, а во-вторых, что того хуже, ему просто нечего сказать. Я знаю, что первое по отношению к нему примитивно, а второе действительно верно, только не в том смысле, который изначально вкладывался в эту оценку. Клянусь, я узнал это сам...

А может быть, молчание и вправду - золото, вот и пусть блестит себе на свету?

- ПО-МОЕМУ, вы изменились за последнее время, Борис Борисович. И не только внешне.

- Я не менялся - могу сказать точно - с 1965 года.

- Значит, с двенадцати лет. И что - совсем?

- Совсем.

- В эссе "О волшебных историях" Толкина, которое я сейчас читаю и, как видите, идя к вам, взял с собой, - на эту тему написана целая глава...

- "Дерево и лист" - я прекрасно знаю это издание: Но, несмотря на большую теоретическую значимость этой его единственной теоретической книги, считаю, что она не для массового пользования и что, по большому счету, он зря ее написал..

- Но массовой ее может сделать только общество, что вряд ли произойдет.

- На самом деле мое заявление достаточно спорно, но именно поэтому я с удовольствием еще раз подчеркну, что такие вещи должны оставаться "на кухне" и не выноситься на публику. Хотя в этой книге много очень мне близкого.

- То есть вы хотите сказать, что тайна творчества должна сохраняться нетронутой?

- Тайна и так всегда сохраняется. Все пишущие и анализирующие по этому поводу существуют отдельно от тайны. Это то же самое, что описывать в прозе женскую красоту, - можно надорваться: написать двадцать томов, а к истинной красоте не приблизиться ни на миллиметр. Человек может в большей или в меньшей степени показать свою глупость или свою образованность, когда рассуждает о творчестве. А творение чего-то нового, рождение, например, песни или ребенка, как его ни объясняй, останется необъясненным. Это, в общем, то, что Даниил Андреев и многие до него называли Богосотворчеством. Тайна передана от Первоотца к Сыну, от Сына - к нам, ну а мы теперь продолжаем это сами.

- Честно говоря, в "Аквариуме" и в вашлх песнях меня больше всего интересует именно акт "вольного обращения". Если специально не трогать восточную поэзию, которая, как я знаю, в той или иной степени пережита вами, то эти песни так жа удобны для слушателя, как и японские стихи. Внутреннее бытие нескольких строк имеет способность к продолжению. Как вы считаете, я прав?

- А я по этому поводу ничего не считаю. Потому что мое дело, особенно теперь, после конца "Аквариума", - да и в "Аквариуме" у меня то же самое было - это ни в коей мере не поддаваться соблазну анализа, а "отключать" сознание целиком, насколько это возможно. Потому что, когда сознание работает, оно так или иначе вносит свои коррективы в прямую передачу информации. И получается всегда глупость. А когда информация идет напрямую, без попыток логической расшифровки или привязки к чемулибо, тогда получается настоящая песня.

- Итак, вы в принципе считаете, что говорить о творчестве бессмысленно?

- Абсолютно, на сто процентов.

- Практически все ваши интервью "привязаны" к определенным событиям и основаны на подтверждении или опровержении каких-то конкретных фактов. Неужели журналисты не пытались "раскрутить" вас по-настоящему?

- Ну как сказать? Все по-разному выходят из этой ситуации. Сами что-нибудь сочиняют, к примеру.

- Кстати, как вы относитесь к книге Василия Соловьева?

- Она мне очень понравилась. Мне приятно, когда обо мне пишут... и радостно видеть, как человек искренне идет знакомыми мне путями - отгадывает загадки, раскрывает секреты. Мне нравится, что идет овладевание материалом - не моим, ни в коем случае, не моим! - материалом культуры. Это приятно так же, как и приятны редкие случаи, когда в моих песнях находят скрытые цитаты из "Дао Де Цзин" или Чжуан Цзы.

- "И начальник заставы поймет меня, и беспечныя рыбая простит"?

- Не только это. В песнях много подобных вещей. Когда я начинал писать, многие люди, знающие, что я делаю, отговаривали меня: мол, никто "не узнает и не заметит". Но я дождался - замечают. И еще поэтому мне ужасно нравится то, что делает Вася.

- Скоро выйдет и ваша книга - "Дело мастера Бо".

- Да, я как раз сегодня видел сигнал...

- Я слышал несколько вариантов расшифровки названия: "Дело мастера Бориса", "Дело мастера Боится"... Сам, например, почувствовал в последнем слове фразы прклон в сторону Ли Бо, понимавшего толк в лунных отражениях, - ну и так далее. Бьюсь об заклад, вы не захотите говорить о "точном переводе".

- Не захочу. Потому что любая расшифровка будет неполноценной. Играть тут можно долго - начиная от семантических влияний отдельных слов, входящих в фразу, до полного ее объема в контексте языковой культуры. Я сам слышал уже о существующих семидесяти вариантах попыток. Но мне по этому поводу совершенно нечего сказать, так как я не выдумывал ничего специально - это появилось естественно, без участия головного мозга.

- Мне кажется, Борис Борисович, что круг людей, живущих "аквариумным сознанием", очень невелик.

- Мне тоже так кажется.

- Но вот когда в свое время шли разговоры об упадке группы, не связывалось ли это с тем, что у нее стихийно расширилась аудитория?

- Нисколько. Аудитория - это то, к чему "Аквариум" никогда не имел отношения. Суть и скысл подобного объединения людей, как это было с участниками "Аквариума", - создание определенного круга произведений. В нашем случае - песен и многого другого, имеющего отношение к песням. Все остальное - не то чтобы совсем не касается группы, но существовать с ней в одном пространстве не может.

Теперь об упадке, о котором шла речь. я вполне понимаю людей, которые об этом говорили, потому что, когда группа официально, с согласия всех ее членов кончилась, пришло новое время. То есть людям заняться было особенно нечем, а играть все равно хотелось. Может быть, кы этически были не правы, о названии надо было не вспоминать, но мы получали удовольствие от того, что эти четыре года - с 86-го по 90-й - ездили и играли. Раньше мы были лишены этого удовольствия.

- Конец "Аквариума" вы фиксируете 86-м годом, но ведь три года назад вышла пластинка "Равноденствие".

- Практически это был уже не "Аквариум", а послесловие к нему. Вот как у Толкина, когда кончается его трилогия, а после нее идут дополнения, так и здесь. Это был такой гобелен, который объяснял и комментировал то, что было до него. Но потому, что пластинка не получилась в смысле записи, и потому, что там сохранено название группы, произошло недоразумение. На самом деле "Аквариум" кончился пластинкой "Дети декабря", и оставшиеся четыре года мы, повторяю, занимались другими разнообразными вещаки, собираясь иногда вместе для концертов.

- Когда "Аквариум" распался, то у многих людей, пробивших его, возникло чувство растерянности.

- Очень хорошо. Потому что время растерянности может дать человеку возможность что-то сделать. Мы сказали все, что мы сказали. Мы ушли и уступили сцену другим.

- Я читал, что покойный Куссуль видел "Аквариум" как промежуточный этап для того, чтобы привести слушателя к пониманию классики.

- Мне по этому поводу абсолютно нечего сказать, поскольку я от него этой фразы не слышал. А играть с ним было замечательно, и то, что мы вместе успели сделать, для меня останется. Я ощущаю его не в прошедшем времени. Видите ли, мы занимались гораздо более интересными вещами, чем подобная философия, нам было просто не до этого.

- Вы считаете, Борис Борисович, что философия неинтересна?

- Да... философия неинтересна. Как понятие это, наверное, хорошо. Но зачем трепаться, когда нужно просто делать дело? Это мое личное мнение, я знаю, что большинство людей его не разделяет, и слава Богу.

- За последнее время дело приобрело особенно выраженные формы. Скажем, ваша поездка на Соловки - вещь из этого ряда, не правда ли?

- Знаете что... Мне как человеку удобно жить в родной мне стране, среди родных мне людей и родной мне культуры так, чтобы при этом мне было удобно жить: чтобы была возможность нормально записываться, читать, писать, есть, пить... Но для этого нужно, чтобы страна была нормальной. Эта страна не может быть нормальной, пока в ней не будет позвоночника. А позвоночник в России был и есть один: Русская Православная Церковь, которая - хороша она или плоха, она может быть любой, - это то, что всегда держало эту страну и эту культуру. У России нет атеистической культуры и никогда не было. Поэтому, не рассуждая о вере и неверии, а чисто логически, с точки зрения здравого смысла, для того чтобы в стране стало нормально, нужно восстановить позвоночник. Ведь все для этого есть, ничего не исчезло - церковь не исчезла и вера в людях есть. Нужно чтобы тподи, которые заинтересованы в восстановлении и понимают его, начали работать. Вот мы это и делаем. Я даже оказался попечителем фонда Святой Софии -организации, занимающейся возвращением церкви ее ценностей. Опять-таки, повторяю, дело не в моей личной вере, а в здравом смысле. В России должны быть монастыри и священники, без этого она развалится.

- Неужели у вас нет ощущения, что распад идет уже вовсю?

- У меня есть ощущение ти хого, неторопливого, почти подводного бытия. О каком распаде может идти речь? Россия - огромная страна, это не Люксембург. Нелепо допустить, что она в одночасье перестанет существовать. Ведь земля останется, люди останутся. Если русские люди живут на русской земле, у них нет другого выхода, как иметь русскую культуру - значит, все в порядке.

Сейчас идет тихое восстановление, стране необходимо погружение в многовековой сон. В последних моих песнях несколько раз появлялся образ, которому я всегда удивлялся. Такое видение, что вся страна как бы уходит под воду, лишь одни свечечки тихонько мерцают.

- Значит, град Китеж...

- Да! Потому что я видел это в размере всей страны. И только в этом сне страна сможет залечить раны, которые она сама себе нанесла. Причем я имею в виду не только большевиков, но и то плохое, что произошло с нами за два предыдущих века. Но в этом залечивании важно, по-моему, участие каждого конкретно взятого человека. Любое дело - от написания песни до воспитания ребенка - складывается в нечто целое и большое. Я уверен, что каждому воздается по его искренности.

P.S. "Если я попытаюсь это проанализировать, я как бы все свалю в хозяйственную сумку и непоправимо искажу. Самое большее - я могу пытаться повторить в терминах мысли то, что происходило в другой "зоне", могу стараться отделить то, что вошло в этот внезапный сгусток по праву, от того, что другие мои, ассоциации могли включить в него как нечто паразитарное.

Но в глубине души я знаю, что все - ложь, что я уже отдалился от того, что со мною только что произошло, и, как уже не раз бывало, все сведется к тщетному желанию понять, возможно упуская призыв или тайный сигнал от самой сути, ту тревогу, в которую она меня повергает..." (Хулио Кортасар, "62. Модель для сборки")

Автор интервью передает привет Николаю Прохорову, который уже сделал одну беседу с БГ "при участии" Хулио Кортасра ("Аврора", № 12, 1987).

Павел Крючков
(?) "Новая газета" (февраль 1992г)
Статья сохранена Борисом Сагайдаком